Противостояние Александру Блоку в творчестве Николая Гумилева

[pic]



   Как в этом мире дышится легко!

Скажите мне, кто жизнью не доволен,

Скажите, кто вздыхает глубоко,
                                                                           Я
каждого счастливым сделать волен.


Пусть он придет, я расскажу ему

Про девушку с зелеными глазами,

Про голубую утреннюю тьму,

Пронзенную лучами и стихами.


Пусть он придет! Я должен рассказать,
                                                                           Я
должен рассказать опять и снова,

Как сладко жить, как сладко побеждать

Моря и девушек, врагов и слово.

                                                                           А
если все-таки он не поймет,

Мою прекрасную не примет веру
                                                                           И
будет жаловаться в свой черед

На мировую скорбь, на боль - к барьеру!

                             Н. Гумилев


      Николай Степанович Гумилев  родился в 1886 году в Кронштадте  в  семье
корабельного врача. В  1906  году  он  окончил  Николаевскую  Царскосельскую
гимназию.
      Первое стихотворение Гумилева «Я  в  лес  бежал  из  городов...»  было
опубликовано в 1902 году в «Тифлисском листке», а первая книга стихов  «Путь
конквистадоров» - в 1905 году. С  тех  пор  поэтические  сборники  следовали
один за другим: 1908 год - «Романтические  цветы»,  1910  год  -  «Жемчуга»,
1912 год -  «Чужое  небо»,  1916  год  -  «Колчан»,  1918  год  -  «Костер»,
«Фарфоровый павильон» и поэма «Мик», 1921 год - «Шатер», «Огненный столп».
      «Темно-зеленая, чуть тронутая позолотой книжка, скорей  даже  тетрадка
Н. Гумилева прочитывается быстро.  Вы  выпиваете  её,  как  глоток  зеленого
шартреза», - писал Ин. Анненский в своей рецензии на «Романтические цветы».
      Однако каждая публикация Гумилева резко критиковалась  современниками.
Так, Вяч. Вс. Иванов рекомендовал читателям не обставлять знакомство  с  ним
«академически, в хронологическом порядке  первых  сборников,  которые  могут
только  от  него  оттолкнуть...».  Он  предлагает  сразу  открыть  «Огненный
столп»,  начиная  разговор  непосредственно  с  «Заблудившегося  трамвая»  -
самого  знаменитого  стихотворения  книги,  и  в  дальнейшем  останавливаясь
исключительно на позднем Гумилеве,  его  связях  как  с  русской,  так  и  с
мировой культурой.
      Интересно,  что  стихотворение  «Заблудившийся  трамвай»  содержит  не
только пророчество о собственной смерти («Голову срезал палач и  мне»),  но,
возможно, и предвидение обстоятельств своего «дела». Тема Машеньки,  Гринева
и Императрицы («Как ты стонала в своей светлице, я же  с  напудренною  косой
шел   представляться  Императрице  и   не    увиделся
вновь  с  тобой»)     вводит   в   стихотворение   мотив
 л о ж н о г о  обвинения  в  участии  в  замыслах  бунтовщиков.  Обвинения,
которое уже никто не в силах отвести.
      Вяч. Иванов, с легкостью перемещаясь вслед за своим героем во  времени
и  пространстве,  естественно,  касается  и  отношений  Гумилева  с  русским
символизмом, с Блоком в частности.  Однако  тщательно  фиксируя  и  подробно
разбирая совпадения между этими двумя поэтами, Иванов почему-то оставляет  в
стороне полемику между  ними,  в  последние  годы  особенно  напряженную.  И
интересную читателям  прежде  всего  потому,  что  именно  в  этой  полемике
Гумилев обретает отчетливый гражданский темперамент, в чем ему принято  -  с
легкой руки того же Блока - решительно отказывать.
      Считая Блока величайшим современным поэтом, без сомненья учась у него,
Гумилев в то же время был резко не согласен  с  целым  комплексом  важнейших
блоковских идей, получивших завершение после  революции.  И  это  несогласие
выплескивалось не только в прямые, спонтанно вспыхивающие споры,  о  которых
в один голос вспоминают  современники,  но  и  в  стихи,  потом  составившие
«Огненный столп». Например,  гумилевское  «Шестое  чувство»  непосредственно
сталкивается с блоковской  статьей «Крушение гуманизма»:  и  у  Блока,  и  у
Гумилева речь идет о возникновении «новой человеческой породы», и у того,  и
у другого - о рождении «человека - артиста». Однако сама  операция  мыслится
абсолютно по-разному. Если у Блока это кровавый,  революционный  акт,  то  у
Гумилева - длительный эволюционный процесс: «Так век за веком  -  скоро  ли,
Господь?..». И если у Блока все творится острым «ножичком» двенадцати, то  у
Гумилева  -  соответственно   -   деликатным     «скальпелем    природы    и
искусства».
      Этот политический, в сущности,  спор  возникает  не  сам  по  себе,  а
вырастает из спора эстетического, давнего спора акмеизма и символизма.
       Гумилев был приверженцем идей акмеизма (от греч. a k m  e   -  высшая
степень чего-либо, цветущая сила) - течения  в  русской  поэзии  1910-х  гг.
Акмеизм  провозгласил  освобождение  поэзии  от  символистских   порывов   к
«идеальному»,   от   многозначности   и   текучести   образов,   усложненной
метафоричности, возврат к материальному миру, предмету,  стихии  «естества»,
точному  значению  слова.  Этому  течению  присущи   модернистские   мотивы,
склонность  к  эстетизму,  камерности,   поэтизации   чувств   первозданного
человека. Приверженцами  акмеизма    были  также   С. Городецкий,
М. Кузмин, ранние А. Ахматова, О. Мандельштам.
      Символизм,  сторонником  которого  был  А.  Блок,  представляет  собой
направление   в   европейском   и   русском   искусстве   1870-1910-х   гг.,
сосредоточенное  преимущественно  на  художественном  выражении  посредством
символа  (как  многозначно-иносказательного   и   логически   непроницаемого
образа) и идей, находящихся за пределами  чувственного  восприятия.  Главные
представители  символизма  в  литературе   -   А. Белый,
Вяч. Иванов, Ф. Сологуб.
      Если у  Блока  недостаток  духовности  связан  с  тлетворным  влиянием
«старого» мира, «обескрылевшего и  отзвучавшего»,  а  потому  и  подлежащего
уничтожению,  то  у  Гумилева  все  объясняется  (и  извиняется)   как   раз
«молодостью» мира, не реализовавшего еще своего потенциала  и  требующего  в
силу этого терпенья и труда.
      В  «Чужом  небе»,  самой  своей  акмеистской   книжке,   воодушевленно
утверждая собственный поэтический  характер,  тщательно  выстраивая  систему
координат, четко определяясь в симпатиях и антипатиях, Гумилев находит  силы
на  мгновение  остановиться.  Остановиться  в  разгаре  этих  хлопот,  чтобы
задуматься  о  правомерности  только  что  рожденного  лирического  героя  -
«сильного, злого, веселого».  Правомерности  с  точки  зрения  традиции,  не
литературной, конечно, а  христианской.  Стихотворение  «Отрывок»  («Христос
сказал: убогие блаженны, завиден рок слепцов, калек  и  нищих...»)  отражает
эти раздумья. Резко  выделяясь  медлительной,  тяжелой  интонацией  на  фоне
брызжущих весельем стихов «Чужого неба», стихотворение как  бы  дает  толчок
той незаметной поначалу, но  неуклонной  переориентации,  что  происходит  в
поэзии Гумилева.
      Цветение не только плоти, но в первую очередь духа  («Расцветает  дух,
как роза мая, как огонь, он разрывает тьму, тело, ничего не  понимая,  слепо
повинуется ему») будет все более  занимать  поэта,  становясь  темой  многих
поздних стихов, в  одном  из  которых  Гумилев  непосредственно  приходит  к
церковным дверям:

                      «Я дверь толкнул. Мне ясно было, -
              Здесь не откажут пришлецу,
              Так может мертвый лечь в могилу,
              Так может сын войти к отцу...»
      Приходит тогда, когда Блок  от  церковных  дверей,  по  сути,  уходит,
утверждая в «Крушении гуманизма», что  «музыка»,  явственно  им  различимая,
«противопо-ложна привычным для нас мелодиям об истине, добре и красоте».  То
есть  как  раз  тем  мелодиям,  которым  с  волнением  Гумилев   внимает   в
«евангелической церкви»:

                       «А снизу шум взносился многий,
              То  пела  за скамьей скамья,
              И  был пред ними некто строгий,
              Читавший книгу Бытия.
              И в тот же самый миг безмерность
             Мне в грудь плеснула, как волна,
             И понял  я,  что достоверность
             Теперь навек обретена».

       Но,  собственно,  этим  «мелодиям»  Гумилев  внимал  и  раньше.   Ими
определялось неустанное  движение  его  поэтического  характера,  та  «смена
душ», о  которой  говорится  в  стихотворении  «Память».  Ими  же  исподволь
внушено и представление о человеческой и поэтической миссии:

                       «Я - угрюмый и упрямый  зодчий
               Храма,  восстающего во мгле,
               Я возревновал о Славе  Отчей,
               Как на небесах, и на земле@».

      И это образ,  образ  «храма,  восстающего  во  мгле»,  видится  прямой
альтернативой той разрушительной стихии, которую восславил Блок.
      Внимательное чтение гумилевских  сборников  убеждает,  что  поэт  имел
сложившуюся концепцию русской и  европейской  жизни,  в  отсутствии  которой
упрекал его А. Блок в своей антиакмеистской и  антигумилевской  статье  «Без
божества, без вдохновенья» (1921). Концепция Гумилева,  однако,  расходилась
с общесимволистской. Чтобы это понять, достаточно  сопоставить  «Итальянские
стихи» Блока с «итальянскими» стихотворениями Гумилева, вошедшими  в  состав
его сборника «Колчан» (1916). Даже удивительно, как одна и та же  реальность
- Италия начала века (Блок посетил ее в 1909, а Гумилев - в 1912 году) - по-
разному отозвалась в стихах двух поэтов. Так, если Блоку в лице  современной
Италии видится страшный, отвратительный распад:

                         О, Bella, смейся над собою,
                  Уж не прекрасна больше ты !
                 Гнилой  морщиной  гробовою
                 Искажены  твои  черты !
то Гумилеву, напротив, Италия ударяет в  глаза  своей  яркостью,  блеском  -
словом, избытком жизненных сил:

                          Как эмаль, сверкает море,
                  И багряные  закаты
                 На  готическом  соборе
                 Словно гарпии, крылаты,
ослепляет красотою закатов, конечно не метафорических, а  реальных,  но  все
равно полемичных по отношению к еще не сформулированной, но уже носящейся  в
воздухе метафоре «заката Европы».
      И если Блок, бродя по улицам Флоренции,  все  время  наталкивается  на
зловещие признаки вырождения культуры в «цивилизацию»:

                          Хрипят  твои  автомобили,
                Твои  уродливы дома,
                Всеевропейской желтой пыли
                Ты  предала себя сама !
то Гумилев как раз весело сетует на  «нецивилизованность»:

                          Но какой античной грязью
                 Полон  город, и не  вдруг
                 К  золотому  безобразью
                 Нас приучит буйный юг.
      Но главная разница - в интонации. У  Блока  здесь  -  раздраженная,  у
Гумилева  и  здесь,  и  в  остальных  стихотворениях  итальянского  цикла  -
неизменно веселая.
      Типичного для символистов  контраста  между  былым  расцветом  Европы,
запечатленным в твореньях  старых  мастеров,  и  ее  нынешним  суетным  днем
поэзия Гумилева не знает. Зато она знает другой контраст, не менее  глубокий
и не менее болезненный,  -  контраст  между  Европой  и  Россией.  «Русские»
стихотворения, которыми переслоены в «Колчане» «итальянские», выделяются  на
их фоне своей неизбывной грустью.
       Того,  чего  больше  всего  боялись,  чего  не  хотели  и    все-таки
обнаруживали  в  России  символисты  -  ее  стремительное  «обуржуазивание»,
особенно явственное в больших городах, как раз этого-то и не видит  Гумилев.
В его поэзии вообще нет русских городов, даже их  названий.  Города  как  бы